Большая нужда
Он круглый, как глобус, и эмалирован, и устойчив. Родители думали, дарят на год-другой, оказалось, короновали на всю оставшуюся жизнь. И судить стали по содержимому, а у меня с содержанием не ахти.
Врачи – и те махнули рукой, лишь один старый-старый доктор посоветовал: садить лицом к портрету строгого усатого дяди. Под его взглядом это дело у всех хорошо выходит. И у меня вышло, и глаза с портрета искрились удовольствием от полученного результата. Жизнь налаживалась, содержимое вселяло уверенность в завтрашнем дне.
Но однажды застопорилось, бабушка плакала, уткнувшись головой в радиоприёмник, родители нацепили на рукава повязки красные с черной каймой. Мне вкатили клизму, включив в общий хор рёва.
***
Пора пришла представиться – Горшков, россиянин. Если последнюю букву отбросить – хохол, ещё одну выкинуть – немец, три с конца потерять – еврей, четыре выронить – англичанин, пять отслюнявить – китаец, а если все шесть пустить в расход, то всем понятно, кто я такой. Надеюсь, медики этих стран учтут мой богатый опыт, возьмут на вооружение, и борьба с запорами закончится нулевой ничьей.
В детских садиках нянечки маялись, усаживая то перед Берией, то перед Булганиным, ничего не выходило, всё заканчивалось как всегда – клизмой.
Покатилось, как по маслу, перед ликом лысого гладкого дяди, он и с горшка поднял, и за парту пересадил. В школе во всех классных комнатах висели его доброжелательные портреты. Жизнь налаживалась. Порой прихватывало на улицах, но Никита Сергеевич не подводил. Правда, старшеклассники поколачивали за пристрастие к нему, они не догадывались, каким местом я его любил.
Милейшее было время: чернильницы, перьевые ручки, промокашки, кляксы. Оторвав задницу от парты, жди перемен. Политика для головы, а реагировала, извиняюсь, задница.
Понавешали мужика с бровями до плеч. Он в армию и забрил. Помучиться пришлось, пока из ленинской комнаты портрет для личных нужд не слямзил.
С изображением Брежнева строго-настрого запретили в туалете показываться. Старшина что-то неладное заподозрил. Девчат в части совсем не было, так я в кусты приспособился ходить в обнимку с дорогим Леонидом Ильичом. Ему на свежем воздухе нравилось нужду справлять. А она была, эта нужда, и во всём, и у всех.
Попал в армейский госпиталь в Тбилиси. Знакомых нет, часть далеко. На костылях не доскочишь, за чинариками нагибаться неудобно, а курить хочется. Как-то подошёл ко мне солдатик, спросил:
- У тебя какая моча?
Не помню, что ответил, давно дело было. Но жить с тех пор стал замечательно. Лежал себе в койке, покуривал, вечером коньячком с фруктами баловался. Народ ко мне за анализами зачастил, а у меня на выбор: хочешь на выписку – пожалуйста, желаешь закосить – нет проблем. Ум хорошо, а задний лучше.
По субботам водили строем в кино. Выключали свет, и, как только на экране появлялась девчонка, начинали занимать очередь:
- Эй, ара, моя будет, слово даю.
- Шиш, я первый забил.
- Пацаны, мне оставьте, я не гордый.
Свет включался, на сцену выходил завклубом старлей Махас Ильич:
- Всё, со следующей недели как обычно: «Ленин в Польше», «Ленин в октябре», Ленин в 18-м году», только ЛЭНИН, и ему, и вам хорошо будет.
На три восемьдесят не разгуляешься, на сигареты и то не хватало. У каждого рядового в наличии был мундштук. Офицер окурок кинул, ты подобрал – и в мундштук. Солдатская беда – дождь, он наши законные чинарики не щадил. Курить до крика хотелось. А взять где?
Лозунг подсказал: «Народ и партия едины». Лично я ловил политработников на очке со спущенными штанами.
- Товарищ капитан, разрешите обратиться по нужде?
- Рядом не садись.
- Ладно, а сигаретку можно?
- На-а-а и ва-а-а-ли.
- А две?
- Да-а-а-а.
(Продолжение следует).