Что побеждает бабло
Пушкиногорье не пользуется большой популярностью. Думал, буду ходить в толпе туристов, как в Царском селе, где экскурсии идут одной сплошной змеёй, плечом к плечу. А приехал сюда и вижу: не только толп, вообще почти нет людей. Везуха! Как же иначе ощутишь себя Александром Сергеичем в ссылке, в глухомани, в «печальном уголке»?
А глухомань изрядная. Псковская область, далеко и от Москвы, и от Питера — не всякий автобус долетит, не говоря уже о птице-тройке. И цены провинциальные — как на ведёрко черники, так и на гостиничный нумер.
А вообще-то дело даже не в ценах. Не горят тут главным желанием заработать побольше бабла, хоть убей. Вот всегда и везде, где гулял до этого — Петергоф ли, Кремль московский, монастырь ли псковский — всюду озабочены, как бы больше капусты срубить с дурня-туриста. При каждой беседке попугай сидит, клювом купюры из твоего кошелька вынимает. При каждой колоннаде киоск с рулоном билетов. Вход на каждую терраску, в каждый закуток платный. От сувениров не продохнуть вовсе, причём везде одни и те же: матрёшки, веера сандаловые, блюдца под гжель, птицы счастья. Бродят сомнительные граждане, переодетые в Петра Первого с Екатериной Второй — убранство ещё ничего, да больно морды спитые — зато за фотокадр в своей компании берут рублей по сто. Во дворцы, само собой, вход недёшев, ох, недёшев. О леденцах, сахарных ватах и предложениях бросать в фонтаны монеты покрупнее уж молчу вовсе…
И вот Пушкиногорье. Так и ждёшь, посыплются на тебя сейчас и значки с пушкинскими портретами, и кружка с надписью: «выпьем, няня», и гусиные перья с силуэтом поэта, и бабки, торгующие жжёнкой (а как же! пивал, пивал у Осиповых-Вульф, да нарадоваться не мог, как Евпраксеюшка жжёнку готовит), и, конечно, лошадиные прогулки а-ля Ганнибал, и живые клоны Сан Сеича, нацепившие цилиндр да бакенбарды: фотографируйтесь с нами. И Кота Учёного можно сделать из обычного Мурзика посредством лодочной цепи, покрашенной в золотистую краску, а уж дубов трёхсотлетних в Михайловском да Тригорском немало…
И вот — нет этого ничего. А есть тишина, чистый воздух и усадьбы в чудесных парках: вход за символические алтыны, в некоторые пускают бесплатно. И сумасшедшие экскурсоводы, фанаты своего дела, знающие каждый куст смородины в Петровском. И дивные пушкинские мостики, перекинутые через пруды — белое кружево над зеркалами, и «онегинские» скамьи, и старые, как уже было сказано, клёны, дубы, ели, которые лечатся, латаются, протезируются, охраняются ведущими российскими биологами. И всё это — «не из денег, а только б вечность проводить». Потому что не бабло побеждает зло, а простая, безыскусная, даже и смешная на первый взгляд преданность-любовь. К Александру Сергеичу, чей дух и голос, шаг и вздох ощущаются в этих аллеях не меньше, а порой больше, чем даже в самой его поэзии.
Гуляй, рви смородину и малину. Купайся в речке Сороти. Понаблюдай за аистами, чьих гнёзд тут в избытке. Сходи к мельнику на настоящую водяную мельницу, он тебе свежемолотой пшеничной муки насыплет за просто так. Грубый помол, на вкус — сладкая, а какие блины из неё вытворить можно! Сядь на перила садового мостика, ляг на траву, заберись на верхушку грота — никто не заорёт: «не ходить!», «не сидеть!», «не трогать!» И в усадьбах почти нет ограничителей, тяжёлых шнуров, которыми в столицах перетянута половина экспозиций: «за линию не заходить!» Мы в гостях у Пушкина. Мы дорогие гости. Нас не бьют по рукам. Не включают сигнализацию. Нам доверяют, любят и просят разделить любовь к поэту.
Подлинные усадьбы сожгли сразу после революции. Спустя год после этого вышел декрет: землю сделать заповедником. Вот так — сначала сожгли, потом хватились. Стали восстанавливать по клочкам, по уголькам, опилкам. Только что-то реконструировали, грянула Великая отечественная. По Пушкиногорью прошла линия обороны. Всё было вновь сожжено дотла, изуродовано, взорвано, изрыто. Великий директор, реставратор радетель, покойный ныне Семён Степанович Гейченко, восстанавливал с 45-го года заповедник даже не из руин — из ничего. На нечеловеческом энтузиазме. И сумел передать этот энтузиазм последователям.
И к нему приезжали унывные интеллигенты и говорили: «Тут всё умерло, этого не воскресить». И приезжали надрывные интеллигенты и кричали: «Что вы делаете, здесь при Пушкине эта берёзка не росла!» А он, не отряхивая с рук опилок, не смывая краски, делал своё дело. Он не смог восстановить всего с исторической буквальностью, но восстановил всё с точностью атмосферной, поэтической — самой главной. Пушкин мог бы вернуться сюда — уже после дуэли, после смерти, тихим духом в места своего отдохновения — и не нарадоваться: суть прошлого подлинна, «и здесь опять минувшее его объемлет живо».
Я бы всем молвил: езжайте туда, отдыхайте душой, глазом, ногами, крыльями, даже если вы ровно дышите при имени Пушкина, вы не сможете не прочувствовать явность живого прошлого в этих местах. Но страшно говорить такое, я эгоист и консерватор, боюсь за маленькое Пушкиногорье: понаедут толпы, затопчут аллею Керн, замутят пруды, начнут продавать валдайские колокольцы и золотых петушков на спичках, разбалуют местных, научат их делать бизнес, долго ли умеючи: «деньги всегда, во всякий возраст нам пригодны», — как читаем в «Скупом рыцаре».
Должен же остаться на свете хоть один заповедный уголок поэзии, где перо побеждает бабло. Чего делать в Пушкиногорье? Поехали лучше в Анталию.