9 марта 2007, Автор: Константин РУБИНСКИЙ

Попутчицы

Попутчицы

В поезде, который на днях вёз меня из Москвы в Челябинск, на двух противоположных от моей полках ехали две женщины. Поневоле мне пришлось наблюдать за ними в течение добрых тридцати шести часов. Встречались мне в жизни человеческие контрасты, но интереснее моих соседок по плацкарте никого не наблюдал.

На верхней полке ехала особа лет двадцати трёх, с безупречным макияжем, не стёршимся за всё время поездки. Она читала «Космополитэн» и новомодный роман «Духless», изредка громко хмыкая. У неё был инкрустированный драгоценными каменьями сотовый телефон, по которому она звонила на всех станциях друзьям и подружкам. «Леночка, что там было вчера на сэйшене?», «Изабеллочка, как прошло мероприятие в «Маркштадте?», «Галочка, какие новости в модельном агентстве?», «Ланочка, а ты уже записалась в новый фитнесс-центр?» Один раз она позвонила маме — сказать, чтобы мама кинула ей денег на сотовый.

У неё была огромная прозрачная косметичка с какими-то умопомрачительными кремами, на одной из этикеток я украдкой прочёл «Little Orgasm». Ела она неприличного вида растительные хлопья (судя по всему, жутко дорогие). Ела мало, запивая всё это иностранным диет-питьём из серебристой бутылочки; она очень себя блюла. Правда, брезгливо ходила в тамбур курить тоненькие сигаретки.

Несколько раз препиралась с проводницей: то ей показалось, что та недодала ей сдачу за постель, то проводница как-то неосторожно задела её ноги на верхней полке. «Кофе носит, а руки грязные», — пробормотала она один раз громко, одновременно слушая плейер в сотовом. Проводница услышала, покраснела до корней волос, но ничего не ответила.

Было явно, что в плацкарте особа едет в первый раз, и всем видом она показывала, какая это досадная случайность. Засыпала она быстро и храпела, будто паровоз — в чём душа держалась? — однако утром резко заметила мне, что всю ночь не смыкала глаз из-за моего храпа. Я бы посоветовал ей набить в уши «Little Orgasm», но не решился: чувствовал к ней симпатию. Она была очень беззащитная, очень стеклянная, очень колючая, а ещё одинокая и гламурненькая. У неё было два удовольствия в жизни: ощущать себя современной и тщательно следить за лишней калорией, прыгнувшей в желудок. Представляю, с каким презрением она взглядывала на мой тяжкий живот, почти свисавший с полки вниз.

На полке пониже ехала другая женщина, по-моему, ровесница первой. Это была крестьянского вида, полная, пышущая жаром и здоровьем Дуняша, «кровь с молоком». Ей не хватало только деревенской косынки на шикарные, неубранные, свежие волосы. Она говорила, слегка окая, ела сало, яйки и копчёную куру за троих, в свободное время ничего не читала, ничего не слушала, лишь глядела в окно, задумчиво почёсывая костяшки своих больших кулаков. А свободного времени у неё было мало. С ней ехал ребёнок-малютка, девочка, и она кормила девочку шикарной розовой грудью, и успокаивала лёгким ласковым матерком её вопли, и шумно целовала её в щёчки, и меняла ей подгузники, и на ночь, под стук колёс, пела ей колыбельную.

Кстати, именно эта колыбельная страшно бесила верхнюю гламурную попутчицу. Даже вопли ребёнка не действовали на неё так обжигающе. Заслышав эту фальшивую песню, она ворочалась и вращалась на своей верхней полке, как вентилятор. Правда, возражать не решалась.

А деревенская мадонна спокойно и чуть угрюмо восседала на нижней полке, баюкая свою кроху, и по её лицу было видно, что она родит ещё не одну, и всех накормит грудью, отшлёпает, отругает, расцелует, убаюкает, вырастит.
Вот таких двух замечательных женщин мне послала на тридцать шесть часов судьба. И никак я не мог понять, как могут мне нравиться обе, — такая пропасть между ними, как между двумя полюсами… Может быть, и «нравиться» здесь не совсем точное слово — я обеим как-то сочувствовал, причём каждой — в контексте её непохожести на попутчицу. Сочувствовал как двум параллельным мирам, которым никогда не суждено по-настоящему встретиться и понять друг друга. А потом подумалось, что лучшей метафоры для моей родины нынче не найти. Вот она, страна крайностей, две полки в поезде, и никакой золотой середины: гламурный, урбанистический вершок и природный, «крестьянский» корешок… И едут куда-то, и едут, такие интересные, такие разные, да плацкарт один…

Но, кстати, я забыл: была же там и третья. Та шестимесячная малютка, Настенька. Вот она-то, может, вырастет и станет когда-нибудь другой? Совсем другой… И будет похожа на мою страну как-то по-новому: не вкупе с кем-то другим, с иной какой-то крайностью, а сама, в цельности и гармоничности собственной. Одна.

Впрочем, подумал я, и она уже сейчас похожа на мою страну: много пьёт, много кричит, абсолютно бессознательно какает и учится строить глазки соседям.