Все там будем
Джон Леннон говорил, что в жизни нужно попробовать всё, кроме инцеста и народных танцев. Я решил последовать этой мудрой мысли и начал пробовать себя в вещах, мягко говоря, мне несвойственных. В частности, совсем недавно написал текст песни в жанре «русский шансон». Что это такое, думаю, читателям объяснять не надо, как и отличия этого шансона от французского..
Русский шансон, естественно, вызывает у меня несварение. Но мне понравилась идея поработать в «стане врага», ощутить не понаслышке его атмосферу и особенности. По крайней мере, зачем эстетствовать и брезгливо складывать губки гусиной попкой? Хочется почувствовать пугающее или даже ненавистное явление «изнутри». Так актёр надевает порочную маску Яго и, содрогаясь от приобретенного образа злобного коварства, выходит на подмостки.
Впрочем, для русского шансона сравнение это слишком уж сильное. Никакого порока в нем нет (даром, что вышел из воровской среды), а есть всё то же, что и у попсы: понты, туповатость, однообразие, лирическое поскуливание «о лучшей доле» и три музыкальных аккорда, под которые вся эта бодяга поётся. Ну, к этому, конечно, криминальный антураж: «украл, выпил, в тюрьму» плюс извечная тоска по любимой маме. Собственно, мама и является единственной нормальной женщиной в жизни лирического героя (любимые девушки не в счёт, при ближайшем рассмотрении они все оказываются шалавами и потому не заслуживают сочувствия). Воспоминания о маме не мешают герою резать и бить ближних своих, наоборот, все эти случаи рассказываются маме со смешанным оттенком сетования и гордости: родная ты моя, скольких я зарезал, скольких перерезал, но вот чего-то, блин, звезда в решетчатом окошке засияла, и заскучалось по тебе.
В общем, песню нам с композитором заказали тоже про маму. Один из чиновников Екатеринбурга, стоящий весьма близко к верхушке местной власти, имеет такое вот творческое увлечение: русский шансон. Так что, господа, не только дальнобойщики и водители маршруток слушают эту радость, а, тем более, сочиняют. Караоке петь нашего мужичка не устраивало; ему хотелось написать свое, искреннее, «от души». Он набросал мне краткие мысли: о чем должна быть песня. Я осторожно посоветовал: может быть, не в жанре русского шансона, может, просто о маме, что-то наподобие «Спасибо, родная».
«Нет, — властно ответил он, взмахнув рукой (обнажилась наколка на запястье), — именно шансон. Только он по-настоящему в душу западает!»
Мы с композитором сели писать. Академическое образование давало себя знать: он перебарщивал в аранжировке со скрипочками и духовыми, я изъяснялся сложносочиненными предложениями и следил за точностью рифмовки. Втайне мы оба боялись, что чиновник, услышав наш труд, пошлет нас куда подальше. Дело в том, что у нас не получалось так кондово, просто и прямолинейно, как это требовалось по общему стандарту. Я понял, что реально не могу написать по-настоящему тупой текст. Типа «чифирок, чифирок и кубинский сахарок, шарф, ушанка, телогрейка, вот и весь наш гардероб». Это ведь своего рода шедевр. Писать так плохо, что это «плохо» уже даже сходит за «хорошо» — это ведь надо иметь особый талант.
Тем не менее, мужику понравилось. Конечно, при записи голоса он с трудом попадал в такт, путал слова и задыхался от натуги, но в конце даже прослезился. «Такая печаль, душу рвет, — говорил он нам. — Спасибо, пацаны. Вы прям будто на зоне были, ей-Богу». «Нееее, — поспешно отвечали мы, — не были!» «Ну, ничего, — утешил он, — какие ваши годы…»
Вот в этом-то все и дело. «От сумы и тюрьмы не зарекайся». Мы все живем под странным ощущением, что нас это рано или поздно настигнет. Мол, так или иначе прижмет, так или иначе каждого коснется. Такая страна. «Каждый второй сидит, каждый третий охраняет». Сейчас сидит десять процентов, а еще девяносто — собираются. Не побывал за решеткой — мира не видал. Романтики не нюхал. Крещения настоящей жизнью не проходил. О маме по-настоящему не тосковал. Какие наши годы. Все там будем, если еще не были… Именно это обреченное знание роднит простого водителя маршрутки и высокого чиновника.
Но что-то мне подсказывает, что на самом деле там никакой романтики нет. Просто огромному количеству народа в стране нужно оправдать свое тюремное прошлое, бандитский менталитет и вообще аморальность («у меня была глубоко несчастная жизнь, поэтому мне теперь можно все»). По сути, блатные песни являются идеологическими в той же степени, в какой являлись советские песни: и те, и другие извиняли и романтизировали сомнительную жизнь и утверждали, что она неизбежна и необратима для каждого.
Не буду я больше писать русский шансон. Фальшиво, отвязно, тоскливо. Одно интересно: заказчики колоритные.